Его логика связывала журналистику с глобальным бытием

…В университетскую аудиторию зашёл невысокий, достаточно стройный,

по-своему даже изящный в своей аккуратно отутюженной белой рубашке с короткими рукавами и строго по размеру подобранных тёмных брюках, запоминающийся блеском чёрных глаз на круглом, с правильными пропорциями, лице, человек. Он и впрямь выглядел хорошо, если не сказать моложаво, несмотря на заметную проседь аккуратно, по-старомодному зачёсанных назад волос.

Обаятельная улыбка, обнажение ровного ряда зубов, часть которых сверкала коронкой, едва заметные ямки в углах губ не могли не располагать. Как и лёгкий, приятный, не совсем узбекский, а скорее, некий общевосточный акцент, неторопливая, с короткими паузами, ненапрягающая, размеренная, внятная, совершенно свободная манера его речи…

Профессор зашёл в аудиторию без какой-либо папки, без «бумажки» – что называется, с пустыми руками – будто только поздороваться, но, как это вскоре могла почувствовать аудитория, с головой, заполненной вполне ясными мыслями, с напрашивающимися на запись чёткими формулировками и, необходимыми в таких случаях, выверенными пространными обобщениями.

Со стороны могло показаться, что это, отчасти, заученная или, скажем, насколько возможно, отрепетированная речь. Потому что содержание и ритм её воспринимались, с точки зрения лекционной методики, адекватно, без смысловых потерь — то, что, например, актёры называют хорошо поставленным монологом. Но это, понятное дело, не было лёгким для запоминания стихотворением или художественным рассказом – тема и содержание лекции была такой, что и отличнику с насиженной школьной скамьи хотелось порой попросить: повторите пожалуйста.

И всё же профессор прежде всего импровизировал. Мы чувствовали, что он говорит именно для нас, объясняя о трансформации неких материальных субстанций в нечто идеальное, о связи журналистики как продукта последнего с глобально-планетарным, если не сказать вселенским, бытием, что он излагает программный материал только нам – по-иному и вообще, несколько иной текст, чем в предыдущие года нашим предшественникам со старших курсов.

Во-первых, он время от времени задавал, не понятно кому – нам, либо себе для ясного ответа или так, в риторическом ключе, то есть, как-бы никому – в общем-то несложные, расщепляющие бесконечные, непростые для восприятия на слух сентенции, вопросы.

Во-вторых, нам, как, впрочем, и другим группам, студентам-первашам до этого, казалось, что мы лучшие и что нам надо рассказывать иначе – не как всем до этого.

В-третьих, он своим свободным разговором производил впечатление человека, находящегося не в университетской аудитории с вполне регламентированными всякими академическими целеполаганиями, а прогуливался по симпатичному зелёному парку с одним из своих младших коллег, рассказывая ему о связи журналистки с философией. В частности, объясняя, как и чем последняя питает первую, и насколько первая является духовно-идеологической основой последней. Понятное дело, последняя была насквозь марксистско-ленинской, а первая – сплошь коммунистической (или советской, или то и это). Всё другое, конечно, представляло собой крамолу, и определённо какую – буржуазную!

Тут любопытно заметить, что Туган Эрназарович Эрназаров, как он (скромно и между прочим) представился, совсем не увлекался сам и не навязывал студентам долженствующую серьёзную критику «некоммунистических» средств массовой информации и пропаганды (тогда аббревиатура «СМИП» только и использовалась), что следовало по программе и сущности этой насквозь идеологизированной дисциплины, какой являлась «Введение в теорию журналистики». Он словно следовал самому простому этическому принципу самой простой рекламы: хвали себя сколько можешь, а в проблемы конкурента сильно не влезай и его самого особо не поноси, не высмеивай – потому что вряд ли это будет выглядеть искренним и очень важным действием.

Это к тому, что он, воевавший, как тогда говорили, и штыком, и пером, на фронтах Второй мировой, когда многократно приходилось привычно, походя заглядывать в глаза смерти, несомненно, был пацифистом в социальном плане и добряком как человек. Он не рядился в грозную и сомнительную тогу одного из командиров в шедшей тогда «холодной войне» — судьбоносные Хельсинкские договорённости были чуть впереди. А, будто чувствуя их приближение, возможно, их неизбежность, держал своё оружие офицера идеологического фронта, знающего цену мира, наглухо зачехлённым. В отличие от МГУ-шных авторов соответствующих учебников и пособий, почти на каждой странице вдоль и поперёк громивших практику забугорной прессы (с чем мы позже имели неудовольствие знакомиться).

Окончательно убедиться в мягких душевных качествах и в самой элементарной доброжелательности, даже в необычном, для людей его круга, миролюбии нашего профессора мы имели возможность в летнюю сессию. Сдав ему экзамен, было чертовски приятно, после заполнения отведённой его предмету строчки, вслед за хлопкОм закрываемой им зачётной книжки слышать однослоговое: «пять!». У него не было, как у некоторых других преподов, лимита на эту, открывающую путь к повышенной стипендии, заветную циферку. Большинство моих согруппников услышало тогда именно её.

По книгам Тугана ака, его известному трёхтомнику, посвящённому истории печати Туркестана, а затем советского Узбекистана, а также отдельным монографиям, мы изучали прошлое узбекской журналистики.

…Полагаю, среди выпускников факультета журналистики Ташкентского госуниверситета, в том числе по прошествию десятков лет со дня его окончания, найдётся немного сожалеющих, что поступили «не туда», что учились «не тому» и «не у тех». Беру на себя смелость так утверждать, по крайней мере, за студентов 1960-х-1980-х. Потому что, как и многие коллеги, на своём профессиональном пути встречал немало выпускников этих лет – и старшего, и младшего поколений.

Можно сказать, не было среди них таких, кто комплексовал бы по поводу «нацокраинности», «провинциальности» нашего журфака, сетовал на некую неполноценность образования и говорил бы об упущенном шансе учиться в МГУ или ЛГУ, слывших флагманами журналистского образования в СССР. Не встречал (почти) и таких, кто не вспоминал бы с теплотой свою «матер-альмочку», кто не был бы благодарен ей и не связывал бы свои успехи на медиапоприще с дипломом журналиста, полученным в ТашГУ.

Не полирую, не замазываю, не впадаю в замыливающую глаза ностальгию, не идеализирую: разумеется, это «при всех иных благах» — и на хлопок отрыв, и занятий срыв, и конфликтов нарыв, и иллюзий подрыв. Но, как говорится, где и с кем этого не бывает – бросьте в того камень.

Конечно, лежачий. Под который, говорят, вода не течёт. Той, которой с тех пор, тем не менее, утекло очень немало. Но кто теперь измерит количество этой спасительно-витальной жидкости. Измерялась ли она вообще когда-либо в таких случаях? Это не время и пространство, которые и представить, и назвать, и показать не составляет труда. Лишь бы память не тушевала, не подводила…

Время вышеописанного эпизода совершенно определённое: 2 сентября, 1974 года от рождества пророка Исы; понедельник, девять утра. Чёткая, реальная локация: главная площадь ТашГУ. Слева главный корпус, прямо – три больших пятиэтажных отсека, объединённых огромным вестибюлем. Крайний отсек справа. первый этаж, четвёртое помещение слева. До предела осветлённая оконными витражами аудитория. Очередной набор первокурсников факультета журналистики в лёгком волнении и в ожидании выдающегося события – первой в своей жизни университетской пары.

В расписании, выставленном во внутриэтажном и тоже солнечном вестибюле, первым значился тот самый предмет – «Введение в теорию журналистику». В качестве интерпретатора и значился Туган Эрназаров. Его звание звучало лично для меня как синоним недостижимости, как небожительство в учении и науках: профессор!

Позже мы узнали, что он стал доктором наук довольно молодым, в 44 года. Что, когда в 1967 году отделение журналистики ТашГУ, открывшееся за 18 лет до этого, преобразовали в факультет, он стал первым его деканом. А в год нашего поступления Т. Эрназаров был заведующим кафедрой с названием, внушающим стойку «смирно»: теории и практики партийно-советской печати.

Лично я, такой себе 18-летний сельский парень, ещё год назад окончивший школу в кишлаке и успевший в ней же поработать, первый раз вблизи получил возможность увидеть, при желании пообщаться с настоящим учёным, отягощённым и иными регалиями. Ну, я и общался, когда выпадала такая возможность. На протяжении восьми лет. Сначала как студент, затем как коллега – как бы обязывающе для меня это тёплое слово не звучало. Общались вплоть до его кончины, которая, в моём ощущении, была достаточно внезапной и стала невосполнимой потерей для факультета. Ему было всего 60…

С той первой лекции прошло почти полвека. Трудно вспомнить её в деталях и самые непосредственные обстоятельства первого знакомства с домулло (так называли его студенты групп с узбекским языком обучения, так – «домля» — его называл в своём мужском студенческом кругу и мы). Но общие восприятие и ощущения от той неповторимой во всех смыслах первой лекции сохранились именно в тех штрихах, которые отразились в моём вышеприведённом вспоминании.

Судьбе было угодно, чтобы я познакомился с обоими его сыновьями. Почти сразу – с Азизом, потому что мы оказались однокашниками – он учился в параллельной группе с узбекским языком обучения; и с Кудрат-ака – который учился в ЛГУ на журфаке, окончил профильную аспирантуру и вернулся в Ташкент уже кандидатом исторических наук. Если память мне не изменяет, это было примерно в то печальное время, когда скончался Туган Эрназарович.

Несомненно, оба они получили воспитание – то, что надо, самое правильное. Отец – профессор, известный учёный, мама – судья. Было от чего зазнаться. Такие дети непростых родителей встречались нередко. Здесь, в случае с Эрназаровыми, ложного груза значимости родителей не было абсолютно. Азиз стал для нас (моих однокурсников) замечательным другом, а Кудрат-ака для меня не менее замечательным коллегой и тоже другом, с которым, как с человеком широченного кругозора, можно было общаться на любые темы.

Конечно, эти личные мои оценки, которые я мог бы много расширить и с возвышенными искренними характеристиками экстраполировать на братьев Эрназаровых, высказываю здесь исключительно в контексте воспоминая об их отце – незабвенном Туган ака.

Я делаю это не без некоторой осторожности и не без, даже, напряжения, связанного с нежеланием сбиться на некий запоздалый и извинительный некролог. Потому что фигура, глыба неординарного человека, каким, несомненно, был Туган ака Эрназаров, распознаётся (такое нехорошо работающее, малоэтичное поверье), к сожалению, после того, как он уходит от нас. Но по такой же, уже, к счастью, вполне приличной закономерности, некоему доброму правилу: чем дальше время отдаляется от даты ухода такого человека, тем значительнее, величественнее высвечивается его фигура из невозвратимого прошлого…

Бекир Мамутов,

выпускник журфака ТашГУ 1979 года,

гл. редактор газеты «Къырым» (Акъмесджит-Симферополь).